   |
Перед Вами электронная версия книги «Еврейские сказки былых и грядущих
времен», Рина Неер, изд-во "Амана".
Подробнее об ее издании и возможности приобретения – здесь.
Zip-файл >>
Подсказка! Для просмотра содержания книги целиком, увеличьте ширину левого окна, отодвинув мышкой его вертикальную границу вправо.
"Т-р-р, т-р-р, т-р-р", - трещит Кузнечик в траве свою монотонную песню. Он рад яркому солнцу, летней траве, которая колышется под легким дуновением ветерка, баюкая его. "Т-р-р, т-р-р, т-р-р" - значит: "Мне хорошо на теплой земле!" Кузнечик еще совсем молоденький, он живет на свете лишь первое лето, и все вокруг для него внове, и все ему нравится, и все ему улыбается, и он без устали целый день весело трещит.
В его долину пришли сегодня дети. С ними явился важный учитель и издали наблюдает за их играми. Кузнечик слушает, как они поют, и эти новые для него песни приводят его в восторг. К тому же они такие славные, эти ребятишки, и улыбаются приятно, и одеты в красивые цвета. Кузнечик никогда еще не видел людей - только птиц и коров, которые иногда клюют и щиплют траву в его долине, слушая, как он поет. Кузнечику очень хочется сказать детям, что он их любит, и он пуще прежнего выпевает свое "т-р-р", которое уносит ветер, и едва слышат за играми дети.
Вскоре они уселись на траву и принялись закусывать, а закончив трапезу, растянулись на траве отдохнуть. Кузнечик приблизился к ним и запел совсем тихонько, чтоб их не разбудить. С удивлением, глядя на фигурки, так не похожие на него, он подскакивал то к одним, то к другим, касался то руки, то ноги, то пряди волос, каждому улыбался, но все напрасно: его никто не замечал, даже те, кто не спали, а просто лежали с открытыми глазами, казалось, не обращали никакого внимания на Кузнечика и на его знаки внимания. Он очень обиделся. Приблизился к учителю в надежде, что тот его заметит. Но и тут судьба ему не улыбнулась: учитель даже не посмотрел в его сторону, хотя и не спал.
Но что это такое странное он вдруг вынул из кармана? Что-то круглое и поет тихо и монотонно: тик-так, тик-так. Учитель посмотрел на кругляшку, послушал ее песню и позвал ребят. Все встали, собрались и ушли - и все потому, что кругляшка что-то пропела. А он, Кузнечик, напрасно старался трещать свою песню изо всех сил, никто его и не заметил. Что бы это все могло значить?
Сгорая
от любопытства и зависти, Кузнечик поскакал за учителем и детьми. В конце концов,
это прекрасный случай сменить обстановку, познакомиться с родным краем, посмотреть
мир - ведь он так мало еще знал о нем. По дорогам и тропинкам, не переставая
трещать свою песенку, Кузнечик добрался вслед за детьми и учителем до большого
дома и прыгнул внутрь. Ну, посмотрим, что будет, если на него обратят, наконец,
внимание. А в доме - почти везде есть кругляшки, без устали поющие красивое
"тик-так" .Иногда они издают резкие "дзынь-дзынь", и тогда все встают, глядя
на них, и начинают заниматься другим делом. Кузнечик ужасно обижался всякий
раз, когда видел, какую важную роль играют эти кругляшки в жизни ребят, а на
него решительно никто не обращал внимания.
"Дзынь-дзьшь-дзынь" - весело пропели кругляшки восемь раз, и тотчас же вернулись к своему монотонному "тик-так".
Кузнечик смотрел, как дети в нарядных костюмах, спускаясь вниз, собираются в большом зале на молитву, потому что был вечер пятницы, и кругляшки пропели, что пора встречать Царицу-субботу. Тут-то Кузнечика совсем зависть взяла, и он решил тоже научиться выводить звонкие ноты - может, тогда его, наконец, заметят.
"Дзынь-дзынь-дзынь" - поют кругляшки и дети, поглядев на них, идут играть; "дзынь-дзынь-дзынь" - и дети идут обедать; "дзынь-дзынь-дзынь" - и дети идут встречать субботу. Ну, что ж ты, Кузнечик, научись скорей выводить эту звонкую песню!
Много недель подряд, спрятавшись в траве возле дома, Кузнечик тренировал голосовые связки в надежде научиться выпевать детям, который час. "Т-р-р, т-р-р, т-р-р" - надрывался он, и хотя дело продвигалось медленно, его радовала мысль, что наступит день, когда он запоет, как кругляшки, и в доме обратят на него внимание. Но для полного торжества ему хотелось, чтобы кругляшки молчали, когда он запоет. Кузнечик уже заметил, что если эти неутомимые механизмы случайно падают на землю, они перестают выпевать свое "тик-так". Вот глупые! Он-то не перестает трещать свое "т-р-р, т-р-р" из-за такого пустяка, как прыжок на землю! По крайней мере, можно воспользоваться тем преимуществом перед ними, что ему нипочем скакать, не переставая петь. Сегодняшний день он хочет посвятить главному: заставить замолчать все круглые механизмы и самому радовать детей.
Кузнечик проскользнул в дом как раз в тот момент, когда учитель взял в руки маленький круглый механизм. Кузнечик быстро прыгнул на учителя, пощекотал ему руку, шею, нос, и учитель уронил ненавистного соперника. Кузнечик был счастлив: первая победа придаст ему мужества действовать дальше. Весь день он прыгает из комнаты в комнату, выжидает момент, когда дети возьмут в руки противные механизмы, и всякий раз проявляет такую хитрость и ловкость, что механизм падает, и дети плачут. Но Кузнечик знает, что когда он запоет свое "тр-тр-тр", которое он так хорошо выучил, дети забудут о маленьких круглых механизмах, и будут радоваться, слушая его.
К вечеру разрушительная деятельность Кузнечика окончилась. Когда солнце начало клониться к горизонту, он изо всех сил восемь раз победно протрещал "тр-тр-тр". Ну вот, сейчас дети на него посмотрят и послушают "т-р-р, т-р-р". Гордость переполнила его при мысли, что он вот-вот станет центром внимания всего дома. Но что это? Нет веселых песен, которых ждал Кузнечик. Дети сидят грустные с грустным учителем и на грустную мелодию поют душераздирающие слова: "Как одиноко сидит многолюдный город, стал словно вдова он - знаменитый среди народов..."
Кузнечик огорчился своей неудаче. Но ничего, завтра он наверстает упущенное, сегодня неудача постигла его случайно, завтра он развеселит ребят.
Прошла ночь. Кузнечик весело прокричал восемь раз, но веселым был только он. Дети не спеша, оделись, совсем невеселые спустились в большой зал. Почему же они сегодня не поют, идя на завтрак, беспокойно спрашивал себя огорченный Кузнечик, что еще приключилось?
А дети и вовсе не пошли завтракать. На листке календаря сегодня значилось Девятое ава, и если Кузнечик не знал, что это значит, то дети знали прекрасно. Вчера вечером Кузнечик протрещал им начало грустного дня. Сегодня они петь не будут, слушая, как он им трещит. Они думают о Сионе, о разрушенном Храме и об изгнании народа Израиля, которое продолжается уже почти две тысячи лет. Кузнечик напрасно старается, сегодня не будет ни одного веселого часа.
Вконец разочарованный, так и не поняв, почему у него ничего не вышло, Кузнечик ускакал в свою долину с высокой травой. "Тр-тр-тр" - пел он себе в утешение. Когда Кузнечик очутился у себя, солнце уже закатилось. Земля была еще теплой, и травинки его приветствовали, низко ему кланяясь. "Здравствуйте, -трещал он им. - Глупыш я - и только. Мне не следовало с вами расставаться". Листья высоких деревьев, которые шевелил ветер, ласково отвечали ему. Небо темнело, звезды загорались одна за другой, посылая Кузнечику лучистые улыбки. И Кузнечик стал снова веселым. "Тр-тр-тр - я вам пою, красивые и далекие звезды, вы-то меня всегда ласково приветствуете!"
В девятый день еврейского месяца ав (приходится на лето) постятся в память о разрушении Храма в Иерусалиме.
Сад был запущен, кругом росла сорная трава, колючий кустарник, терновник. Но в одном уголке, непонятно каким образом, расцвела однажды роза. На кусте она была одна, да и во всем саду не было больше ни одного цветка - так что некому было тягаться с ней в красоте. Поэтому роза стала ужасной гордячкой. Каждое утро она освежала росой свои нежные лепестки и, понимая, что она неотразима, требовала, тщеславная, чтобы весь сад, восхвалял ее, а травы низко ей кланялись в знак покорности и восхищения. Птицы, живущие неподалеку, быстро с ней познакомились, по вечерам ей пел соловей, а по утрам заливался жаворонок, и роза на колючем стебле чванилась, воображая себя центром вселенной.
В один прекрасный день в доме раскрылись ставни, задымился камин, и в саду появился маленький мальчик. Не такой, правда, и маленький, почти молодой человек, поскольку ему уже минуло тринадцать лет. На нем был галстук, и в манжетах поблескивали запонки. Через открытые окна роза заметила старых господина и даму. Они были такими старыми, что не держались на ногах и весь день сидели в кресле.
Разумеется, как только маленький, простите, большой мальчик попал в дом, он стал хозяином сада и, заложив руки в карманы, прогуливался по нему, с довольным видом насвистывая песенку, что раздражало розу: она считала, будто этот грубиян, как она его назвала, нарушил всю прелесть ее царства. Он запросто усаживался перед розой, не очень-то обращая на нее внимание: за его долгую жизнь ему на глаза попадалось много роз, и он не видел в том ничего особенного. Более того, он не усматривал ничего плохого в том, что розу хочется сорвать, и уже был готов срезать стебель, нисколько не считаясь с почтенной розой, когда в своей оскорбленной гордости та выпустила шипы, и на пальцах юного святотатца выступили капельки крови, которые порадовали розу.
- Нельзя безнаказанно поднимать руку на королеву сада, - вечером рассказывала она с гордостью травам, которые слушали ее в почтительном поклоне. - Будет теперь знать, как нападать на розу! Грубиян такой! - Продолжала она раскачиваться на нетронутом стебле. - Ненавижу этого мальчика, - добавила она уже перед сном.
А
Дорон - так звали мальчика - тоже возненавидел розу. Всякий раз, когда он подходил
к ней, она колола ему руки или ноги, а однажды из-за нее он даже порвал новую
рубашку, и вечером роза слушала, наслаждаясь своей местью, как старая дама из
последних сил отчитывала Дорона.
Вскоре между ним и розой началась открытая война. Весь сад разделился на два лагеря - один принял ее сторону, другой - его. Соловьи и жаворонки продолжали петь своей цветущей королеве, а другие, наоборот, восстали против ее тирании и приветствовали только Дорона. Ночью розе еще казалось, что она единственная хозяйка, но днем - где там! Многие растения льнули к Дорону; когда он видел плющ, приветствуя его, обвивал ему руки, деревья склонялись, чтоб легче было залезать на них, и даже терновник убирал свои колючки при его приближении.
Иногда из дома доносились голоса. Тогда Дорон исчезал, и роза слышала издалека мелодичное и протяжное пение, догадываясь, что обитатели дома вместе молятся. Но роза была жестокосердечной и молиться не хотела.
В один прекрасный день после пения она услышала странные звуки, печальные и медленные, которые привели ее в содрогание и на какой-то момент внушили ей страх. Мысли ее спутались, ей показалось, будто сердцем она немного смягчилась, и тут появился Дорон. Тогда роза взяла себя в руки и выпустила еще больше шипов, чем обычно. Дорон нес бараний рог. "Наверняка это он в него дул, извлекая странные звуки, - подумала роза, - а я, как дура, растрогалась".
Дорон задумчиво прогуливался с шофаром, к розе не подходил, словно боялся посмотреть на нее, и действительно ни разу не остановил на ней рассеянного взгляда. Потом, уже входя в дом, обернулся, и роза его не узнала: впервые у него в глазах светилась нежность. "Может, все из-за этого странного бараньего рога?!" - подумала роза.
На следующий день после молитвы снова раздался звук шофара. Роза задрожала, и ее лепестки так затряслись, что она испугалась, как бы они не облетели. Она почувствовала нечто вроде угрызений совести: она все время была такой гордячкой! И розовые слезы покатились на ее венчик. Роза вдруг поняла, что она уже не такая красивая, что ее пышный наряд увядает и что глупо хотеть оставаться навсегда королевой сада. В тот же миг вышел Дорон и медленно направился к ней. Она не выпустила шипы: у него еще и сегодня был такой нежный взгляд! Он опустился подле нее на влажную траву и молча сидел, подыскивая слова. Трудно подобрать такие, которые роза могла бы понять.
- Послушай, наконец, сказал он, и ты, и я были очень глупыми и даже злыми, потому что ненавидели друг друга. Я начал это понимать, слушая шофар, и сегодня я больше не держу на тебя зла, нам нужно помириться. Вчера начался месяц элул, он предшествует Новому году и Судному Дню. Звук шофара уже зовет нас раскаяться. Мне жаль, что я с другими растениями пошел на тебя войной. Прости меня, гордая роза.
Роза была так тронута, что не могла говорить и только кивала Дорону в знак прощения.
- Послушай, обрела она, наконец, дар речи, - если ты и вправду больше не сердишься на меня, доставь мне одну радость. Я чувствую, что старею и блекну, возможно, завтра вечером я умру. Мне хотелось бы послушать молитву еще раз, но уже вблизи, услышать звук шофара, который нас помирил.
* * *
На столе, куда раввин кладет свой молитвенник, в это утро лежала роза. Была она слегка увядшей и поблекшей, но еще улыбалась и наполняла своим ароматом комнату, где Дорон вместе со всеми молился. Когда служба кончилась, протяжно зазвучал шофар. Роза вздрогнула от радости, потому что на сей раз она почувствовала, что избавилась от гордости, и в последнем порыве счастья разлетелись ее лепестки, наполняя комнату розовым дождем. Дорон поднял один лепесток и спрятал его на память о розе, которую наконец, научился любить.
Шофар
- это полый бараний рог, в который трубят, издавая резкие звуки, когда призьшают
к размышлению или к раскаянию. Каждое утро в него трубят в еврейском месяце
элул, а еще торжественнее - на праздник Рош-Гашана (Новый год).
- Снег идет! Снег идет!
Прилипнув носом к стеклу, дети хлопают в ладоши, глядя, как падают белые хлопья, похожие на вату, и быстро покрывают тротуар, мостовую, машины, дома. Во всем доме праздник. Сегодня уже вечер, выходить на улицу поздно, а завтра, как только настанет день, все дети (а их пятьдесят вместе с двумя совсем маленькими) пойдут играть в снежки, и если немного промокнут - совсем не беда!
* * *
Учитель иврита объясняет малышам, которые этого еще не знают, что снег на иврите - "шелег". В жарких странах снега не бывает. В долинах Эрец-Исраэль снега нет, но его можно увидеть издали на величественной горной цепи Ливана, когда в Эрец-Исраэль уже почти весна. Пятнадцатого числа зябкого месяца шват, то есть завтра, вы будете праздновать наступление весны в Эрец-Исраэль.
Шимон и Беньямин задумчиво слушают, подперев голову рукой и держа во рту карандаш, словно леденец. Они смотрят на учителя и стараются представить себе эту далекую Эрец-Исраэль, где дети не могут играть в снежки. Учитель продолжает вести урок. Теперь он объясняет названия деревьев. Мысли Беньямина и Шимона витают где-то далеко, и учитель, у которого тысяча глаз, сразу же это замечает.
- Шимон, повтори, пожалуйста, что я только что сказал.
Мальчонка вскакивает и напряженно смотрит на учителя, который так неожиданно вернул его к действительности, а перед глазами все еще стоит страна предков. Но учитель это видение ответом не считает и строго говорит:
- Шимон, о чем ты думаешь?
Тогда совсем тихонько, словно боясь разрушить свою мечту, Шимон серьезно отвечает:
- О детях в Эрец-Исраэль и о том, что они никогда не лепят снежков.
А Беньямин, которого никто не просит, добавляет:
- Нам всегда рассказывают про Эрец-Исраэль, как про сказочную страну. Но тамошние дети, может, нам завидуют сегодня: мы пойдем лепить снежки, а они - никогда.
* * *
- Нам посылка! Нам посылка!
Этот радостный крик несется по всему интернату: только что директор объявила, что всем детям пришла посылка из Эрец-Исраэль.
Сгорая от любопытства, дети смотрят, как развязывают веревки, потом разворачивают бумагу и, наконец, на самый большой стол ставят две огромные картонные коробки. Дети тихонько запевают традиционную "Гевену шалом алейхем", директор осторожно открывает первую коробку, а там замечательные апельсины и мандарины, аккуратно переложенные ватой. Их прислали детям в честь 15-го числа месяца шват.
Чудесные фрукты ставят на самое почетное место - на большой камин. Но тут же дети отворачиваются и с нетерпением смотрят на вторую коробку, которую медленно открывает директор.
- Куклы!
Две замечательные куклы появляются из коробки. Мальчик и девочка в роскошных летних нарядах. Мальчик - в голубых шортах, на белой рубашке - "маген Давид", девочка тоже вся в голубом и белом, а черные шелковистые волосы покрыты платком, и он тоже усыпан шестиконечными звездочками.
И вдруг в полной тишине раздается тоненький голосок Беньямина:
- Эти куклы никогда не видели снега! Тотчас же все дети оживились, стараясь поднести кукол к окну, откуда, сколько хватает глаз, видна дорога под белым пушистым покрывалом. Но директор, как всегда предусмотрительная, рьяно защищает двух "жителей Эрец-Исраэль" от бурного нападения и призывает всех к порядку.
- Я придумал, орет Шимон, с трудом перекрывая общий гам. - Не надо показывать им снег через стекло, лучше давайте сделаем для них дом из снега!
Дети тут же принялись за работу, и к вечеру, к кануну субботы, дом для кукол был готов. В затвердевшем за ночь снегу соорудили большую комнату со столом, скамейками и камином. Девочки сшили "жителям Эрец-Исраэль" теплые шерстяные наряды. Йегуду и Иегудит (так назвали кукол) в их новый дом торжественно провожали все дети. В доме все было устроено так, чтобы новоселы могли там жить, поставили осторожно стакан с вином и положили две маленькие булочки, покрытые салфеточками, чтобы Йегуда мог совершить Кидуш, а к камину прикрепили две веточки, чтобы Иегудит могла осветить новое жилище красивыми субботними свечами.
Самая маленькая в интернате девочка, держа Иегудит за руку, зажгла две веточки, и оставив "жителей Эрец-Исраэль" в их новом доме, дети быстро вернулись встречать Царицу-субботу, которая пришла разодетая в снежный наряд, усыпанный льдинками, переливающимися всеми цветами радуги.
Ранним утром Шимон и Беньямин вышли на цыпочках навестить "жителей Эрец-Исраэль" и порадоваться вместе с ними восходящему солнцу.
В спальне с нетерпением ждали их возвращения. Но что там за отчаянные крики? Один за другим все повскакивали и в мгновенье ока очутились рядом с Шимоном и Беньямином. Те плакали горючими слезами перед кучей снега и серого пепла.
Разбуженная криками, прибежала директор и сразу поняла, в чем дело: от зажженного огня снежный дом растаял, а вместе с ним Йегуда и Иегудит, которые были восковыми.
Видите, - сказал учитель иврита, тоже прибежавший на место происшествия, - снег не для детей Эрец-Исраэль. У вас игры северных стран, вы привыкли к снегу и ко льду, а они - к солнцу.
- Разве это страна? Это же пустыня! - заявил раввин после вечерней службы, стоя в маленькой синагоге, ютившейся на узкой улочке.
Несколько верующих задержались около него, и Бенци с Йоееле не отходя от своих отцов, удивленно слушали ребе.
- Да, да, - продолжал тот оживленно, - через два дня Шавуот, весь мир в зелени, и земля купается в запахах всех цветов, а здесь что? Стены, стены и опять стены, мостовые, камни и снова стены. Одно слово -пустыня! Сегодня утром хотел украсить синагогу зеленью в честь Шавуот. А как же! Цветущая ветка в Шавуот радует сердце и глаз. Пошел я, значит, искать ее, и что оказалось? Ни травинки! Стены, мостовые, афиши - пожалуйста, но кроме них - ничего. Вы мне скажете: "В парке". Так то же парк! Даже если бы мне разрешили сторожа, у меня не хватило бы духу сорвать там хоть одну веточку, это все равно, что вырвать у голодного последний кусок хлеба изо рта, такой это чахлый парк. Эх! - вздохнул он. - Если бы вы посмотрели в Шавуот на мою прежнюю синагогу там, в моей стране! Она была похожа на лес, она же радовала сердце и глаз!
Печаль раввина передалась Бенци, и его друг Йоселе эту печаль вполне разделял. Раввин увидел, что них даже слезы покатились.
- Ну, ну, не нужно так расстраиваться, - сказал он, потрепав их по щеке. - Еврей, дети мои, должен жить силой воображения. В Шавуот он хочет радоваться зеленеющим полям, красоте цветов и доброте природы. Тогда что он делает? Читает историю Рут и переносится в поля Эрец-Исраэль. Вот она, сила воображения, дети мои. Послезавтра, когда вы придете на молитву Шавуот, все будет покрыто цветами и зелеными ветками, а там, справа, где я сижу, возле Арон-Гакодеш (шкаф, где хранятся свитки Торы) будет пышный букет, еще влажный от росы в полях...
Йоееле посмотрел удивленно на раввина, не понимая, с чего это он вдруг так оживился.
- Старается обмануть самого себя, - объяснил Бенци.- Мне его жалко, но я что-то придумал, и завтра мы увидим... Что? Что увидим, то и увидим.
Назавтра Бенци с Йоееле остались в классе после звонка, и учительница, госпожа Масэ, по их лицам сразу же поняла, что они хотят ее спросить о чем-то важном.
- Госпожа Масэ, - начали они, - завтра у нас праздник.
- Знаю, - ответила она, - вы не придете в школу.
Госпожа Масэ,- продолжал Бенци, - завтра канун праздника, и нам нужны цветы, зелень, ветки, - и Бенци подробно рассказал, в чем дело.
Госпожа Масэ, видимо, очень заинтересовалась рассказом, она хотела знать все: и кто такой раввин, и где синагога, и почему нужна зелень. Бенци так ясно ответил на все вопросы, что госпоже Масэ дело показалось чрезвычайно простым: есть, по крайней мере, три человека, которых можно порадовать цветами и зеленью.
- Поедемте ко мне, - сказала она. - Через три часа вернетесь и привезете столько зелени, сколько сможете взять.
- Как раз это я и придумал, - шепнул Бенци на ухо Йоееле, идя с госпожой Масэ на вокзал. Не будем задерживаться на описании восторга Бенци и Йоселе, когда они попали в сад госпожи Масэ, откуда видны зеленые поля. Не стану вам рассказывать о том, как гордились они, уходя от нее с полными руками цветов и зеленых веток. У кого есть хоть капля воображения, легко себе это представит.
- Мы как раз успеем украсить синагогу до службы. Вот раввин обрадуется!
Но прежде чем они вернулись, произошло еще много событий. Когда они вышли на узкую улочку, на ней начало твориться что-то невообразимое. Даже взрослые выглядывали в окна, а дети были просто заворожены. Бенци с Йоселе не прошли и ста метров, как впереди и сзади них образовалась толпа.
- Дай цветок, эй, слышишь! - просили девочки, дергая их за рукав.
Бенци и Йоселе, не отвечая, прибавляли шаг, но толпа все разрасталась, и от нее все трудней становилось отделаться. Бенци, скрывать не приходится, гордился немножко, а Йоселе под конец почувствовал себя не в своей тарелке
- Глядите,- кричали мальчишки, - ходячая оранжерея!
А
один мальчишка посмелее подбежал к Бенци поближе и выхватил цветок. Бенци только
и мог пнуть его ногой, чтобы отогнать. На том дело не кончилось, к цветам с
быстротой молнии протянулся лес рук, и Бенци с Йоселе не смогли, несмотря на
сверхчеловеческие усилия, защитить свою драгоценную ношу. Больше всех набрасывались
девчонки, они налетали со всех сторон, как саранча.
- Давай смываться, - шепнул Бенци на ухо Йоселе, и оба едва прорвались сквозь толпу.
Но зло уже было совершено, и они убегали с жалкими остатками великолепного сокровища. Запыхавшиеся, разгневанные, огорченные, они вошли в маленькую синагогу, где раввин готовился к вечерней службе. Он остановился, посмотрел по очереди на раскрасневшиеся и опечаленные лица, на веник вместо букета и на стебли без цветов в руках мальчиков.
- Раби, они были свежими и красивыми, - со вздохом пробормотал Бенци, - это был огромный букет, но... - голос Бенци сорвался, и он заплакал. Йоселе разревелся вслед за ним, и раввин не знал, как унять эти четыре ручья слез.
- Ну, ну, ребятки, - сказал он, - не нужно плакать! Посмотрите, какая синагога маленькая, хватит и оставшихся веток ее украсить. А потом, - продолжал он, - мы же завтра будем читать историю Рут. На что она нам и дана, если у нас нет силы воображения?! Мы распалим наше воображение, и эти остатки веток станут ливанскими кедрами, а стебли цветов покроются шаронскими лилиями.
Бенци и Йоселе перестали плакать и утерли слезы. У них прямо-таки гора с плеч свалилась, но выходя, Йоселе спросил у Бенци:
- Раби и теперь старается обмануть самого себя?
- Нет, - ответил Бенци, - теперь он старается обмануть нас.
А назавтра после девяти утра в синагоге случилось нечто совершенно удивительное. Все уже собрались читать Тору; Бенци и Йоселе сидели возле входа печальные, вспоминая о вчерашней битве и своем поражении, когда, вдруг подняв глаза, увидели, догадайтесь кого! Их учительницу, госпожу Масэ и еще трех учительниц. Каждая держала в руках огромный букет цветов и целую охапку зеленых веток.
Бенци и Йоселе бросились к ним.
- Вчера, когда вы от меня ушли, - объяснила госпожа Масэ, - я подумала, что вы взяли мало цветов, и пошла к друзьям попросить их сегодня утром привезти еще. Нужны вам еще цветы?
- Госпожа Масэ, - начал смущенно Бенци, покраснев от волнения, - вот какая беда произошла, - и он принялся рассказывать, что случилось вчера.
- Раз так, Бенци, - сказала госпожа Масэ, - бери цветы, и быстро украшайте синагогу, после службы мы придем посмотреть, как в ней красиво.
Бенци и Йоселе, счастливые, преподнесли раввину цветы и зелень на глазах у изумленной общины.
- Раби, - сказал Бенци, улыбаясь, - вам, можно сказать, не повезло: сегодня использовать силу воображения незачем.
Раввин просиял от радости, накрыл двух мальчиков своим широким талитом и благословил их.
Праздник Шавуот отмечают в честь получения Торы на горе Синай. Но это еще и праздник первого урожая. В этот день синагоги украшают зеленой листвой и цветами.
Уриэль был всегда умным мальчиком. Родители не могли на него пожаловаться, он всегда их слушался -с тех самых пор, как они вышли из Египта, хотя путь был очень долгим. В шестой день месяца сивана он первым из всех готов был приблизиться к святой горе и даже младшего брата принес, чтобы матери не пришлось задерживаться в этот торжественный день. Каждое утро он выходил из стана на поиски мана в пустыню, ведя за руку маленького брата, а в пятницу, когда мана нужно было вдвое больше, чем в обычный день, и малыш уставал, Уриэль охотно нес вместо него все, что тот собрал. Все в стане знали доброту и преданность Уриэля.
Поэтому сегодня родители очень удивились, когда увидели на его лице недовольство. Уриэль только что вошел в их семейный шатер раздраженный и со злым видом. Отец постарался выяснить, в чем дело.
Да как можно вынести такое зрелище!? - кричал Уриэль.- Все несут Аарону украшения для идола, а ведь всего два месяца назад мы поклялись Богу, что будем служить только Ему! Как! - снова закричал Уриэль, видя, что родители нисколько не разделяют его возмущения. - Вы молчите? Вы... может, и папа уже отнес Аарону золото для этого дурацкого идола?
- Послушай, - попыталась мама успокоить сына, которого она никогда еще не видела в таком состоянии, - ты же знаешь, что Моше больше не вернется, а нам нужен бог, чтобы повел нас через пустыню. Сам Аарон согласился. Не считаешь же ты себя важнее Аарона-первосвященника!
- А я уверен, что, если бы Моше был тут, такое никогда не могло бы случиться.
Так о том я тебе и толкую, что, раз Моше не вернулся, нужно найти другого вожака, упрямая ты голова!
Уриэль понял, что ему не переубедить родителей. И уж если ему не справиться с родителями, как же он переубедит весь народ! Сам Аарон согласился сотворить идола! Этого Уриэль никак понять не мог, потому что Аарон, брат Моше - первосвященник, значит, не может он быть неверным Богу. Или в последний момент он все же не разрешит? Хорошенько поразмыслив, Уриэль снова вышел из шалаша посмотреть, что происходит. Ужас! Металлический блестящий телец стоит посреди поля, а вокруг него все пляшут, издают радостные крики, поют гимны! Нет, такого зрелища Уриэль вынести не может. Поскольку он не в силах убедить евреев в том, что они совершают ошибку, и Моше не вернулся, он уйдет из этого оскверненного стана, и пусть его родители и младший брат делают, что хотят, а он останется верным Богу. Он сделает то, что в его силах, и Бог будет с ним.
И вот Уриэль тайком ушел из стана. Стало немного страшно, когда он очутился один в пустыне, но он смело шел вперед, повторяя вполголоса десять заповедей, сказанных Богом с Синая, чтобы подбодрить себя. Жара стояла страшная, да и не удивительно: семнадцатый день месяца тамуза - это середина лета. Уриэль не без сожаления вспомнил о прохладном шалаше, из которого ушел, но тут же ему представился золотой телец, и он постарался поскорей забыть всю эту жуть, которую пришлось пережить.
Вечером, помолившись Всевышнему, чтобы Он уберег его от опасностей пустыни, Уриэль улегся в высокий ковыль. Проснувшись утром, он очень удивился, найдя у ног дневную порцию мана. Неужели Бог обратил на него внимание? Он же всего бедный мальчик, который ушел от всех евреев. У него сердце екнуло от радости, и, славя имя Всевышнего, он набросился на ман, потому что очень проголодался. Потом он поиграл в песке, нарисовал на нем пальцем разные вещи, собрал камешки, сделал себе бусы, нанизав их на степель ковыля. Так прошел день, за ним другой и третий. Уриэль помаленьку привыкал к своей новой жизни в одиночестве. Целыми днями пел, чтоб составить себе компанию, и, напевая мелодии, которым его научила мама, думал о том, чем все это кончится там, в стане, позволит ли им Бог безнаказанно поклоняться идолу, живы ли еще его родители, увидит ли он их когда-нибудь, потому что он-то ни за что не вернется в стан, пока не узнает совершенно точно, что идол исчез.
Проходили недели. Каждый день он находил подле себя ман, а в каждый шестой день - двойную порцию. Проходили месяцы. Уриэль считал дни, делая отметки на песке. Уже прошел месяц ав, потом элул, потом наступил тишрей. Уриэль начал серьезно беспокоиться и горячо просить Всевышнего послать ему товарища.
Наконец, утром десятого дня месяца тишрей Уриэль услышал далекий, далекий и тихий голос. Уриэль ушам своим не поверил. Услышать человеческий голос после стольких дней одиночества, да еще свое имя! Уриэль был потрясен. Потом между синим небом и желтым песком вырисовалась фигура, которая все приближалась и приближалась...
Уриэль вытаращил глаза, не понимая, видит он ее во сне или наяву, и больно ущипнул себя, чтобы убедиться, что не спит.
- Это же Моше! - закричал он, залившись слезами от волнения. Тогда Моше взял плачущего мальчика на руки, радостно улыбнулся ему и ласково прошептал на ухо:
- Уриэль, ты умный мальчик, можешь вернуться в стан, идола больше нет, и Всевышний простил неверность своему народу.
Согласно еврейской традиции, когда в семнадцатый день месяца тамуз Моше, спустившись с горы Синай, увидел, что евреи поклоняются идолу в виде золотого теленка (золотому тельцу) он разбил Скрижали Завета, которые только что получил от Всевышнего на Синае. А первого числа месяца элул он снова поднялся на гору, чтобы получить новые скрижали, а десятого числа месяца тишрей спустился оттуда: Бог простил грех поклонения золотому тельцу, и поэтому в этот день соблюдают большой пост Йом-Кипур. Евреи в этот день молятся о прощении грехов каждого из них и всего народа.
В Иудейских горах, пустынных и голых, была небольшая ложбина, покрытая зеленью. На самой высокой ветке старого дуба две птички свили себе гнездо. Каждое утро они спускались за провизией и возвращались к завтраку с обильной добычей: земляные черви, дикие ягоды, развеянные ветром зерна. Птички были сестрами и любили друг друга, выражая свои чувства в радостных песнях, звеневших по утрам, как серебряные колокольчики.
Но однажды подул южный ветер из пустыни. Его огненное дыхание высушило траву, и листья, пожелтев до времени, опали. Вся природа казалось, умирает, опаленная этим ужасным ветром из пустыни. На оголившемся дубе две птички дрожали от страха под его порывами.
Зеленый уголок, такой приветливый, превратился в кучу пожелтевших листьев и выжженой травы, будто злая фея коснулась его своей палочкой. Целую ночь бушевал ветер под черным небом, срывая с деревьев остатки листьев и плодов.
Наутро, когда птички осмелились высунуть головы из гнезда, ветер уже улегся, но все вокруг было разорено.
После того, как они перестали в песнях выражать свое огорчение погибшим деревьям, настало время подумать и о завтраке. Но не осталось ничего: ни червяков, ни ягод, ни зерен - ветер опустошил все, и бедные птицы напрасно прыгали, взлетали, стучали клювами - им ничего не досталось.
В первый день как-то еще обошлось, у них были запасы. Но шли дни, а они все не могли найти себе никакого пропитания. Они тощали с каждым днем. Особенно старшая сестра, у которой уже были седые перья, быстро слабея, боялась умереть от голода.
И сказала она младшей: "Ты еще не так слаба, собери последние силы и лети, пока несут тебя крылья и пока не найдешь такое место, куда не добирается ветер и есть, чем кормиться; там хорошенько поешь сама, собери еду для меня и, не задерживаясь, лети обратно так быстро, как несут тебя крылья, иначе я умру с голоду".
Младшая полетела, но с трудом, потому что, как вы сами знаете, во время поста и так немножко кружится голова, а тут еще лететь нужно. Но птичка была смелой, и несмотря на головокружение, летела не останавливаясь. Еще чуть-чуть, ну, еще немножко, вон до той вершины, и еще до той... А внизу все пусто да пусто, все та же выжженная ветром трава, все те же голые деревья. Она уже чуть было не упала от усталости и голода, когда вдруг заметила первое зеленое дерево. И не просто зелёное, но еще и красное, потому что его покрывали чудесные вишни.
Она устремилась к нему и, набросившись на сочные ягоды, ела, не отрываясь, чтобы наверстать долгие дни поста. Хорошо еще, что ей не удавалось расколоть клювом косточки, а то бы она и их съела.
Но и без косточек она так объелась, что разболелся живот.
"Очень трудно лететь, когда болит живот, - подумала она. - Подожду немного, пока пройдет боль, и сразу же стрелой полечу отнести чудесные вишни сестре - она же, бедняга, там с голоду умирает.
Через часок боль утихла, и птичка хотела отправиться в путь, но у нее еще не было сил. Вы же знаете, как после поста в Йом-Кипур взрослые, наедаясь до отвалу, жалуются, что не держатся на ногах и идут спать. Так и наша птичка. Но у нее был пост не как у вас в Йом-Кипур, всего один день, а много дней подряд. Представьте же себе, как она устала!
Она решила отдохнуть еще часок в полной уверенности, что потом сможет полететь. Глаза у нее слиплись, и она уснула. Она спала час, спала два, спала три, уже наступил вечер, а она все еще спала. Уже звезды заблестели на небе и могли указывать ей дорогу, но она все еще спала. Луна взошла, сообщая, что пора проснуться, но она ее не видела и продолжала спать. Даже первый луч дневного света не разбудил ее, и только яркое полуденное солнце заставило открыть глаза.
Какой ужас! Целый день прошел с тех пор, как она увидела вишневое дерево, спасшее ее от голода. Скорей, скорей домой! Она быстро полетела с полным клювом вишен к своему гнезду в горах. Она летела и летела через горы и долины, стараясь поскорей принести еду, но, долетев, увидела, что в гнезде все тихо: сестра умерла, не выдержав еще одного дня поста.
"Я виновата, - простонала бедная птичка. - Из-за меня она умерла. Не думай я о боли в животе и об усталости, прилетела бы я вовремя с чудными вишнями и сестра не умерла бы с голоду."
Потом нужно было похоронить сестру и неделю ее оплакивать. И только потом она решила покинуть эти горы, с которыми у нее были связаны тяжелые воспоминания, к тому же и пиши здесь не было. И она улетела к прекрасному вишневому дереву. Там свила себе новое гнездо и, грустя в одиночестве, занялась хозяйством.
Место
было уютным и веселым, но она оставалась печальной: мучили угрызения совести.
Другие птицы пели на ветках других деревьев, а она, бедняга, не покидала гнезда
и все думала о своей вине, о смерти сестры, о своем легкомыслии и эгоизме, из-за
которых умерла любимая сестра. Ее раздражало веселье новых соседей, потому что
она не могла быть счастливой. Голубое небо казалось мрачным, лучи солнца будто
проникали в сердце специально для того, чтобы осветить в нем ужасную вину, заря
не доставляла удовольствия, а ночная прохлада не успокаивала.
Однажды у подножья вишневого дерева уселся молодой человек. Вид у него был задумчивый, взгляд, казалось, устремлен куда-то далеко, вослед мечте. Он то и дело вздыхал, и птичка вдруг прониклась симпатией к молодому человеку, видимо, такому же грустному, как и она. Да, он - человек, а она - птица. Ну и что! Между ними вполне может завязаться дружба. И она тихонько села ему на плечо. Молодой человек сначала даже подпрыгнул от неожиданности, а потом начал гладить птичку, и та, к его удивлению, не улетела.
- Славная птичка, - сказал он, - можно подумать, что ты понимаешь, мое горе и разделяешь его. Эх, были бы у меня крылья! Моя невеста тяжело больна, она чудная девушка, если бы ты ее увидела, уверен, ты и к ней уселась бы на плечо, она такая добрая, такая нежная! У нее такие мягкие руки, что, если бы она тебя приласкала, ты подумала бы, будто твоих перьев коснулся свежий утренний ветерок. Но она слабеет с каждым днем, не ест, не пьет, чахнет, как дерево в песках безводной пустыни. Доктор уже не знает, чем ее и лечить, он потерял всякую надежду. Правда, говорят, есть такое растение, которое может ее исцелить. В книге одного ученого он прочел, что на вершине Гималайских гор растет необыкновенная трава, она возвращает силы, аппетит и здоровье. Но как добраться до Гималаев, да еще до их вершин? Это почти невозможно. Даже если я и доберусь, мне понадобятся на это недели, а то и месяцы, бедная Хана не доживет до тех пор.
Из глаз его покатилась слеза, и птичка аккуратно утерла ее своими перьями.
Она клюнула молодого человека в левую щеку, потом в правую, пытаясь этими поцелуями подбодрить его, а главное - дать понять, что завтра он должен вернуться под ту же вишню, и, впервые за многие месяцы радостно запев, улетела.
Она летела на восток над горами и пустынями без передышки, не сбавляя скорости, поскольку теперь уже знала, что, когда живому существу грозит смерть, каждая минута дорога. Она летела быстро, подгоняемая ветром. Потом ветер подул в обратную сторону, и ей пришлось удвоить усилия. Она начала задыхаться, но продолжала лететь, крылья сводило судорогой, но она не останавливалась.
Наконец, на заре она увидела вершины Гималаев, и, когда первый луч солнца озарил небо, нашла ложбину на высоте пяти тысяч метров, где росла необыкновенная трава. Птичке ничего не стоило нарвать ее клювом хоть всю, но нужно торопиться, Хана может умереть, если ей вовремя не сделают укол из настоя этой травы.
А у птички больше нет сил. Хоть полчасика отдохнуть, хоть одним глазком соснуть, чтобы прошли судороги в крыльях, и потом полететь еще быстрее! Соблазн был очень велик, но перед глазами стояла сестра, которая умерла по ее вине, и она понимала, как опасно поддаться соблазну.
Она мужественно полетела снова, неся в клюве пучок травы. Обратный путь показался еще более долгим. С трудом продвигалась она вперед. Болели крылья, сердце колотилось, казалось, под самым горлом, да так сильно, что она боялась умереть по дороге.
В глазах мутилось, голова начала кружиться, но она все летела и летела, не сбавляя скорости. Заходящее солнце окрасило небо пурпуром, потом сгустилась темнота, а она все летела и летела. Наконец, показалось ее вишневое дерево, а под ним - молодой человек, еще более печальный, чем вчера, потому что его невеста Хана совсем уже была при смерти.
Он грустно пел псалом, которым начинается "маарив" - вечерняя молитва, когда почувствовал, что на плечо к нему опустилась птичка и выпустила из клюва ему в руки пучок травы. Необычайная радость охватила его, и он тихонько стал гладить птичку, которая лишилась чувств от усталости. Решив, что она умерла, он продолжал горячо молиться:
"Вэгу рахум, йехапер авон... Бог милостив - Он простит грехи и не погубит. Он сдержит гнев и не даст волю ярости. Спаси нас, Боже, Царь наш, откликнись в день, когда мы взываем к Тебе! Благословен, будь, Предвечный..."
Птичка открыла глаза и, усевшись к нему на плечо, не переставала повторять всю дорогу, пока он шел к Хане: "Бог милостив - Он простит грехи и не погубит... Благословен, будь, Предвечный!.."
Вечерняя молитва (Маарив) начинается словами: "Бог милостив, он прощает грехи..."